Ни звука
Ботинки вязнут в снегу, но я не чувствую этого. Я не слышу, как хрустит снег под ногами, я не вижу, белый он или грязно-коричневый. Меня обволакивает густая и вязкая пустота. Я чувствую ее всем телом — макушкой, мизинцами, ушами, шеей. Эта пустота, как кокон, отгораживает меня от всего остального мира. Снег под ногами, дома, замерзшая река, машины, все-все, что я так отчетливо помню, — теперь другая галактика. Мой космос пустой, черный и абсолютно беззвучный. И я там совсем одна. Мне страшно. Так страшно, что сводит горло и шею, ноги становятся ватными, а голова тяжелой, как будто туда закачали 10 килограмм свинца. Я понимаю, что слова «абсолютное одиночество»— это не метафора. Вот оно. Совсем рядом.
Я часто задумывалась о том, каково это жить, лишившись одного из органов чувств. Иногда, идя по улице, я закрываю глаза и медленно считаю про себя: «Один, два, три, четыре» — и так до тех пор, пока в меня кто-то не врежется, или я, не справившись со страхом, не открою глаза. Почти никогда я не прохожу отметку «двадцать». И вот я сижу за столом, на котором аккуратно разложены черная повязка, бинты и наушники с плеером. Я собираюсь провести день без зрения и слуха, чтобы хоть немного понять тех, кто живет так долгие годы. Самым сложным оказалось избавиться от слуха: все беруши, которые мне удалось найти в аптеке, убирали внешние шумы, но все равно пропускали звуки. Голоса, а уж тем более крики, были отлично слышны. Я пыталась приладить вату поверх беруш, сверху надевала шапку. Бесполезно. Мне хотелось добиться полного вакуума, и я поступила не совсем честно — надела наушники, поставила в плеере альбом Брайана Ино «Ambient», о котором он сам говорил, что музыка там создается скорее отсутствием звуков. И для верности замотала уши шарфом. «Кать, — позвала я сестру, — крикни». В ответ тишина, только шорохи и скрипы Ино. «Эй, Кать, прошу же крикни». Моя сестра стояла на кухне и кричала, я видела, как открывался ее рот. Но ничего не слышала. Сработало. Можно начинать.
Я последний раз смотрю на себя в зеркало. Вставляю в уши наушники, включаю музыку и завязываю глаза черной повязкой. Сверху белым бинтом, – и глаза, и уши. Свет погас. Но мне пока совсем не страшно. Я ощупываю руками стол, зеркало, стакан с чаем. Я делаю глоток воды. Встаю и медленно иду по направлению к комнате. Для того, чтобы попасть из кухни в мою комнату, нужно пройти по длинному коридору и миновать гостиную. Руки хватаются за пустоту, кажется, вся пластика тела мгновенно меняется. Я ищу в воздухе знакомые силуэты, наконец, нащупываю стену и острый угол. Значит, пора поворачивать. Никогда не думала, что стекло на платяном шкафу такое шершавое, а дерево, из которого сделана дверь, наоборот, гладкое, почти что шелковое. Никогда не думала, что руки помнят и знают настолько много. Мне хочется потрогать руками каждую вещь в квартире.
Через какое-то время я ловлю себя на мысли, что перестала слышать музыку в ушах. Перестала различать инструменты и звуки, музыка превратилась в фон, который отрезает меня от внешнего мира. Мне впервые становится не по себе. Я сажусь на кровать и вытягиваю ноги. Я очень хорошо знаю каждый сантиметр стены напротив. Я подолгу смотрю на нее, когда засыпаю и просыпаюсь. Там висят карточки с именами участников проекта, который мы с сестрой несколько месяцев назад делали для Еврейского музея. А чуть повыше над ними вырванная из журнала «Афиша» страница с надписью «На смену семьи придет друмья», чуть левее контур поросенка, сделанный из красного дождика. Слева, прямо у окна, стоит беговая дорожка, которая за последний год превратилась в вешалку для штанов. Я отлично знаю, где и как лежит в моей комнате каждый предмет. Они все на месте, только я их больше не вижу.
Мы с сестрой договорились об элементарной системе знаков. Я задаю простые вопросы. Ответ «да» — это одно прикосновение руки. «Нет» — два. Когда она крепко держит меня за одну руку — это значит: «Стой на месте». Когда берет за большой палец, значит, все хорошо. Мне казалось, я обязательно почувствую, будут в помещении другие люди, кроме меня, или нет. Но вот я лежу на кровати и понимаю, что я не чувствую ничего. В буквальном смысле ничего, кроме пустоты и одиночества, которые ползут по телу вверх, как ртуть по шкале термометра.
«Кать, — кричу я, — ты здесь?». В ответ ничего. «Эй, Катя, ты тут?» Снова ничего. К горлу впервые подкатывает ком. Игра перестает быть игрой. Да, я прекрасно знаю, что на глазах у меня повязка, а в ушах наушники с музыкой, которую я упорно не слышу. Да, я точно знаю, что сестра и фотограф Маша где-то рядом, и они меня точно не бросят, бинт на моем лице декоративный, я в любой момент могу сорвать с лица эту чертову повязку. И вообще, через какие-то десять часов все это кончится. Но все это больше не имеет значения. Я думаю только о том, каково это жить всегда запертым в этой темной коробке с глухими стенами. И мне кажется, что с каждой минутой, которую я провожу, лежа на кровати, стенки этой коробки становятся все толще и толще. Кажется, что меня здесь забыли, и теперь так будет всегда. Я так и буду лежать всю жизнь в этой пустоте, как в холодной ванной. За большой палец берется теплая рука. Катя. Когда я понимаю, что она рядом, мне хочется расплакаться от счастья и никогда больше не отпускать этот палец. Она берет мою ладонь и медленно пишет на ней пальцем буквы — «Е», «Д», «А». По одной букве, как младенец, читаю я. Надо вставать и идти готовить есть.
На каждом этапе этого эксперимента чуть ли не самым сложным было заставить себя двигаться дальше. Встать с кровати и снова пойти на кухню. Найти в холодильнике кабачок и яйца. Помыть кабачок, не расплескав воду по всей кухне. Найти миску и соль. Зажечь газ. Держа руку над огнем, чтобы понять, достаточно ли он сильный, я думала о том, что, несмотря на всю сложность, эти занятия — это единственное, что может держать тебя на плаву. Необходимость вставать и действовать — это то, что почему-то придавало мне силы.
Когда мне показалось, что я совершенно освоилась на кухне, миска с яйцами полетела на пол. Мне казалось, что я даже не вскрикнула, только охнула. Катя потом рассказала мне, что кричала я на всю квартиру. Она снова взяла меня за большой палец. Все хорошо, повторяю я про себя, я не одна. И начинаю заново. Вот рука чувствует газ. Я кое-как прилаживаю сковородку к конфорке, лью масло. Довольно быстро понимаю, что понятия не имею, сколько его там, — капля или целая лужа, высыпаю кабачки. Потом яйца. Приходится искать вилкой кусок, чтобы понять, готова еда или нет. Этот омлет дается мне сложнее, чем какой-нибудь французский соус. И все-таки я одерживаю победу. Еда получается вполне сносной. Но вот я сижу перед тарелкой с вилкой, которая то и дело насаживает на свои зубчики пустоту. Я начинаю шарить по тарелке руками. Потом догадываюсь взять ложку. Рукой помогаю собрать омлет. Ем. Только аппетит быстро пропадает.
Зачем мне есть, если я совсем одна? Зачем мне есть, если даже самое простое движение дается с таким трудом? Зачем мне есть, если дальше нужно будет делать что-то еще, и это будет еще сложнее? Прошло всего два часа, а я уже смертельно устала. Хочется просто лечь на кровать и лежать. В этот момент мне на колени прыгает что-то теплое. Кот. Кажется, еще никогда я не была ему так рада. Я обнимаю его и чувствую его тепло. И мне кажется, что это тепло — самое ценное, что может быть в жизни. Когда я ставлю тарелку в раковину, я понимаю, что пора выходить на улицу. Дом — это зона комфорта, я знаю здесь каждый угол. Все самое страшное там — за дверью.
План был такой: сестра Катя — это мой проводник на улице. Я думала, если быстро освоюсь, попрошу ее оставить меня одну на безопасном расстоянии. Мы должны были дойти до магазина, где я хотела самостоятельно купить еды котам и бутылку молока для кофе. Потом мы должны были доехать на метро до кафе. И встретиться с нашим другом.
План был простой, понятный и совсем не страшный. Я очень боялась переходить дорогу, спускаться на эскалаторе в метро, боялась упасть под поезд. Когда морозный ветер ударил мне в лицо, и я, взяв под руку Катю, вышла из подъезда, то поняла, что не знала, чего нужно бояться. То, что я испытала в следующие полчаса, трудно передать словами, но я попробую.
Я сделала двадцать, максимум тридцать шагов по двору и поняла, что никогда не смогу вернуться обратно. Я понятия не имею, где мой дом. Нет. Не так. Я понятия не имею, где в этом мире хоть что-нибудь. Я не знаю, где лево и право, что такое назад и вперед. Я не могу понять, что такое высоко и низко. Мне кажется, что мира больше нет. Как только мы вышли из подъезда, он кончился. И если, лежа на кровати в своей комнате, я чувствовала, как пустота и страх потихоньку заполняют мое тело, то сейчас они окружили меня со всех сторон. Мир превратился в черную жижу, сквозь которую я медленно плыла.
У меня сжались все мышцы, я чувствовала, как глаза закрываются плотнее и плотнее под тугой повязкой, слезам некуда деваться, поэтому они так и застывают в глазах. В какой-то момент я попыталась взять себя в руки и успокоиться. Чего ты боишься, уговаривала я себя, рядом близкие люди. Все хорошо. Но мозг не слушался, а дыхание сдавливало все сильнее и сильнее. Хотя бы один мимолетный разговор, хотя бы звук проезжающего автомобиля. Хоть что-нибудь, что рассказало бы мне о том, что происходит вокруг. Ушей мне не хватало даже сильнее, чем глаз. Я вцепилась в Катину руку мертвой хваткой, и вся моя вселенная теперь была ее рукой. «Как жить тем, у кого этой руки нет» — громко долбила по голове гигантская печатная машинка. Хотелось закричать во весь голос. Во весь голос, которого я все-равно не услышу.
Я представила, как выхожу на улицу и ору: «Эй, кто-нибудь, доведите меня до магазина, мне надо купить еду котам». Кто-то берет меня за руку и куда-то тащит. Кто? Куда? Какой-то добрый прохожий, который и правда ведет меня в магазин? В какой? Как я потом доберусь домой? А может, я стою посреди проезжей части, и меня просто вежливо уводят с дороги? Или это полицейский, который решил сдать меня в больницу? Этих «или» набралось с десяток, если не больше. И каждое из них было страшнее другого. Ты один, тебе страшно, и ты патологически никому не доверяешь. Лучше сидеть дома и тихо сходить с ума, чем пережить такое, думала я, еще сильнее вцепляясь в свою сестру. Мы останавливаемся, и Катя кладет мою руку на гладкий железный поручень. Это пандус магазина. Мы дошли. Я так хорошо знаю дорогу от дома до продуктового, что без раздумий сказала бы, что могу дойти туда с закрытыми глазами. Больше я никогда такого не скажу, потому что теперь знаю, что это значит.
Мы заходим в магазин, и Катя кладет мою руку на яблоко. Потом я нащупываю молоко. Точно, я хотела купить молока. Я пытаюсь выбрать нужную бутылку, но тут же понимаю, что это бесполезно, руки не узнают. Я беру первую попавшуюся. Я чувствую, как в меня врезаются люди. «Они на нас смотрят, Кать?» И Катя снова берет меня за большой палец. «Все хорошо», – говорит она. Нет. Все совсем не хорошо. Я не узнаю сушки и сухари, не узнаю банки с тунцом и сметану. Не узнаю ни одного из трех проходов магазина, по которому я ходила в общей сложности раз двести. Я не могу понять, сгущенка у меня в руке или банка фасоли. Хотя, казалось бы, как вообще можно перепутать эти банки, они же такие разные. Как же хочется сбежать. Говорят, что слепоглухие на многих производят впечатление очень раздражительных людей. И теперь я понимаю, почему.
Ты должен привыкнуть к тому, что ничего не понимаешь. Это — исходная точка. Для того, чтобы хоть как-то объясниться, и тебе, и окружающим придется проявить немалую выносливость. Я живу так всего несколько часов, и мне уже сейчас хочется заорать: «Оставьте меня в покое, я не понимаю, что за пачки с едой вы суете мне в руку. И зачем?» Я не хочу ничему учиться. Я хочу вернуться в свою комнату, вести беседы со своей пустотой и наблюдать, как она медленно заполняет меня от пяток до ушей. Я так и не нахожу нужного мне кошачьего корма, и несколько раз потеребив в руках разные, но совершенно неотличимые для меня пакетики, кидаю в корзину те, что попались под руку. Я вообще очень быстро сдавалась. Не получается, идем дальше. К следующему делу. Как будто, если бы я боролась за каждую мелочь, мне не хватило бы сил, чтобы просто прожить этот день.
Мне помогли поставить корзину на ленту. Я стою и жду. Как мне понять, что уже пора давать деньги? Когда это нужно делать? В какой-то момент чья-то рука бьет меня по руке, я достаю из кармана купюру и протягиваю ее в пустоту. Что это за купюра? Этого хватит? Еще через секунду кто-то невидимый сует мне в руку деньги в ответ. Сдача. Хорошо. Значит, всего хватило. Теперь, шаря руками по пластмассовому прилавку на кассе, нужно добраться до другой стороны ленты — той, где лежат продукты, и собрать их в пакет. Молоко, кошачья еда. Черт, коты, посмотрела бы я на то, как вы с завязанными глазами и ушами пошли мне за едой.
Я постепенно успокаиваюсь и пытаюсь хоть как-то начать ориентироваться в пространстве. Получается с трудом. Говорят, что должны помогать запахи. Это правда. Но если бы я переводила запахи, которые слышала, в речь, эта речь была бы такой: «Як … кто … щ… в… перед» Я слышу запах метро. Я прошу Катю, чтобы она отошла и ненадолго оставила меня одну. Теплая знакомая рука исчезает. Когда я была маленькой, мне часто снился сон, что я тону. Я плыву глубоко под водой с открытыми глазами, звуков нет, а впереди только черная-черная бездна, но мне почему-то совсем нестрашно. Сейчас от страха снова сводит спину и шею.
Палкой в руке я раз за разом пытаюсь найти хоть какой-то предмет поблизости. Вот. Наконец. Что-то твердое и большое. Трогаю руками, — на ощупь камень, покрытый снегом. Как хорошо почувствовать снег рукой. А вот что это под снегом, непонятно. Тумба, скамейка или просто какой-то булыжник. Я продолжаю изучать палкой пространство вокруг, когда кто-то берет меня за руку. «Катя это ты? Катя это ты? Катя это ты?» — кричу я и щупаю верхнюю одежду человека, который стоит рядом. Это вроде ее шуба, а что если нет? Я тянусь руками к лицу этого человека и начинаю трогать его руками. Очки, знакомый контур лица, это она. Как же хорошо, что это она.
Метро оказывается куда менее страшным, чем я ожидала. Потому что метро — это набор заданий. А там, где есть понятные задания, страх и пустота уступают место их решению. Вот мою руку кладут на автомат по продаже билетов, я нахожу отверстие и вставляю в него купюру, потом нащупываю билет. Затем турникет, почему-то ужасно узкий. Никогда не замечала, что турникеты в московском метро похожи на лабиринты для «змейки» из телефона nokia. Два человека, взяв меня под руки, помогают зайти на эскалатор. Я держусь за резиновый поручень и вспоминаю о том, как в детстве была уверена, что эта резина впитывает мысли всех людей, которые за нее держатся. Я почти забыла о том, что я в метро, что я ничего не вижу и не слышу. Мне спокойно и хорошо, как вдруг паника опять накатывает волной, — эскалатор сейчас закончится, я упаду. И я ни с того ни с сего начинаю судорожно разрезать палкой воздух перед собой. Катя снова берет меня за руку. Потом она рассказала мне, что ей в метро было, кажется, страшнее, чем мне. Упасть под поезд, сломать шею, споткнуться на эскалаторе, опасные комбинации были примерно повсюду. Когда мы входим в поезд, моя нога, действительно, проваливается в отверстие между составом и платформой, — еще один детский кошмар. Но я быстро восстанавливаю равновесие. Я не слышу, как закрываются двери, но ощущаю вибрации, — поезд тронулся. Я не понимаю, сколько остановок мы проехали. Перрон, снова эскалатор, волна людей несет меня куда-то. Наверное, к выходу. Я пытаюсь остановить ладонью входную дверь, но она все равно бьет мне в лоб.
Где я? В какой части города? Какие вокруг меня дома? Много ли здесь людей? Мне все равно, в Москве я или в Нью-Йорке, в Токио или в Лондоне. В Бирюлеве или на Патриарших. Мне опять стало невыносимо больно. Зачем куда-то идти, если везде эта черная дыра? Зачем делать усилия, если внутри не становится даже на каплю светлее? Мы идем по дороге. Мне почему-то кажется, что она большая.
– Мы на Садовом кольце?
— Да.
— Мы сейчас на Садовом кольце?
— Нет.
— Но оно рядом?
— Да
— Мы проехали одну остановку?
— Нет
— Три?
— Нет
- Холодильник
- Стиральная машина
- Телефон
- Семейной паре
